Евгению Власовичу Боровскому 92 года, из них 67 лет он трудится на благо отечественной стоматологии. Основатель и почётный президент Российской Ассоциации стоматологов, создатель отечественной школы кариесологии, он продолжает консультировать пациентов, читать лекции, писать книги. По его учебникам учились все советские, а теперь учатся российские студенты-стоматологи. Последние его труды изданы в МИА. А когда-то, будучи главным стоматологом Четвёртого управления, Евгений Власович лечил Брежнева, Андропова, Косыгина, Горбачева, Ельцина…

Заслуженный деятель науки, почетный председатель эндодонтической секции Стоматологической Ассоциации России, доктор медицинских наук, профессор кафедры терапевтической стоматологии Первого Московского медицинского университета имени И.М. Сеченова, научный консультант Центрального научно-исследовательского института стоматологии, главный редактор журнала «Клиническая Стоматология», член Международной Федерации Эндодонтических Ассоциаций, он знает немало секретов о здоровье зубов. О том, как сохранить его до глубокой старости и о много другом — наш сегодняшний разговор.

— Евгений Власович, как получилось, что вы стали врачом?

— История такая. Я родился 14 января 1925 года в белорусской деревне. Мне было три года, когда погиб отец. На свадьбе ножом пырнули — и всё. Мама взяла меня и переехала к своему отцу, моему деду. У него было шестеро детей. И трое из них до войны окончили институты. Такой у меня прогрессивный был дед.

Мама, хоть и не имела специального образования, была помешана на медицине. Она пошла санитаркой в госпиталь, но все пациенты думали, что она врач, потому что она всё знала и умела. Перевязывала, боль снимала, всё делала, как надо, а главное — умела так поговорить с человеком, что ему сразу становилось легче. Она прожила долгую жизнь и всегда помогала людям.

На фото: 

Дом в Белоруссии, где вырос Е.В. Боровский. 

Семейство деда Захара Фёдоровича

______________________________________________

В 1941 году я окончил девять классов, и в знак поощрения меня направили в Москву — чтобы посмотрел, какие там есть возможности для дальнейшей учебы. Это было 18 июня, а через четыре дня началась война. Мне было 17 лет. Я сразу решил пойти на фронт. Но не брали — молод. Что делать?

Обратился за помощью к дяде, жившему в Москве. Он работал шофёром, возил какого-то начальника в НКВД. И он отвёл меня учиться в спецшколу возле Курского вокзала. Август и сентябрь я там учился. Начались бомбежки. Нас эвакуировали в Прокопьевск. Там я закончил спецшколу и был переведен в Красноярское артучилище. Девять месяцев учебы — и я стал лейтенантом. Хорошо помню, как на мою форму пришивали погоны. Это было счастье!

На фото: 

С 7 лет Е. Боровский пошёл в школу, которая была в 2,5 км от деревни.      

В кругу семьи в детские годы

__________________________________________________________________

И вот нас везут в какой-то город. Я не понимал, какой: весь он был разрушен, одни трубы торчат. Это, оказывается, был Сталинград. Меня направили в Третий гвардейский сталинградский корпус. На реке Миус он отражал немцев, и у меня было два наводчика, помогавших подбивать фашистские танки.

Хорошо помню, как пошли в наступление. Когда всё это рассказываешь, трудно себе представить, что такое прорыв фронта. Сотни орудий одновременно открывают шквальный огонь, и кругом, кажется, нет ничего живого.

И вот на пятый или седьмой день наступления мы попали под минометный обстрел. Командир батареи говорит: меня вызывают в штаб бригады, я должен уехать, а вечером вернусь.

Наступил вечер. Стемнело. Я стал обходить орудия, и вдруг часовой говорит: товарищ лейтенант, немцы! И точно — на той стороне железной дороги, в деревне, я увидел фрицев. Сколько лет прошло, а я вижу, как сейчас: на расстоянии около ста метров от нас бегут три немца с автоматами. Залп из одного орудия, второго, третьего… И мы их смолотили. Но их батарея нас засекла. Началась перестрелка.

И вдруг я чувствую: что-то горячее расползается по груди. Но стараюсь внимания не обращать. Так мы лесом ушли к нашей части. Это было моё боевое крещение.

Потом оказалось, что осколок попал мне под лопатку и не дошел два сантиметра до грудной клетки. Нагноения не было, и это удивительно. Так я с ним и хожу все эти годы. Чтобы его оттуда достать, надо лопатку сверлить. А зачем это нужно, если не беспокоит?

Через несколько дней я вернулся в свой взвод. Вскоре нас перебросили в район Курска. Знаменитая Курская дуга. Поставили на ночную оборону аэродрома для «кукурузников».

Цели пристреляны. Двое суток дежурства у орудий. Всё обошлось — поехали дальше. И так мы дошли до Белоруссии. Направление как раз на мою деревню. Всего 30 километров до неё оставалось!

— Доехали?

— Нельзя! У меня был солдат Емченко, всё просил: «Товарищ лейтенант, мне до дому всего 12 километров, разрешите сбегать!» Я говорю: «Нельзя, поймают, скажут, что дезертир!» «Не поймают, товарищ лейтенант!» Иди, говорю. Через два дня вернулся… А я остался. Пошли мы оттуда на Минск и на Вильнюс. Бои шли серьезные. Я сидел в огневой точке и вел артобстрел. Немцам мы там дали жару.

Потом вышел наш корпус к морю и окружил Курляндскую группировку. Была задача её ликвидировать. А там было много войск, дорога узкая, кругом лес и море, и мы попали в окружение. Была поставлена задача его прорвать.

В первую же ночь я пошел в командный пункт. Стоят пушки на упорах, сверху на них сидят солдаты. Ну, и я сел. Помню, пароль был — буссоль, а отзыв — Бийск. Сказал, сел. Потом говорю: «Ребята, дайте-ка я сумку свою полевую здесь поставлю». И встал на мгновенье. А солдат в это время — чирк — прикурил. И получилось, что моя фигура оказалась освещенной в ночной темноте.

И тут грянул выстрел! Один, другой. Прицельно по мне. Упал и понять не могу, что случилось. Потом смотрю — нога вся в крови. Сквозное пулевое ранение. Вот здесь пуля вошла, вот здесь вышла, и как она кость и сосуды нигде не задела — загадка. А если б попало по кости и сосудам — всё, массивное кровотечение, гангрена и мучительная смерть. Опять мне повезло.

Отвезли меня в госпиталь в Ивановскую область, в Кинешму. Там снимали «Бесприданницу». Получилась у меня трофическая язва — и никак не заживает. Там, в Иваново, ко мне и пришло известие, что война закончилась.

К счастью, в моей деревне тоже почти все остались живы — и дед, и бабушка, и мама. Только тётя, мамина сестра, учительница, погибла. Она передавала записки партизанам. Немцы её поймали и расстреляли…

— А ваша трофическая язва зажила?

— Зажила. Меня выписали — она была с пятак. Я сам делал перевязки. Так всё постепенно и прошло. И поехал я к деду в деревню. Он меня звал «мой сынок». Вот он и говорит: «Мой сынок, надо тебе идти в институт». В какой? «Иди, говорит, в медицину». Мама тоже очень этого хотела, да и брат её окончил Первый медицинский, всю войну военным врачом прошел. У него была невеста, которая тоже окончила медицинский. И вот она мне рассказывает, что её сестра пошла учиться на стоматолога, и очень это хорошая и нужная специальность. А я слушаю и не понимаю: что за стоматолог? Я и слова-то такого не знал.

Но мне такое предложение понравилось. Там всего четыре года учиться, а в обычном мед институте — все пять. А я с фронта, у меня только шинель, ботинки и гимнастерка, — всё! Дед и мама в деревне, отца нет, помощи ждать неоткуда. Я пошел в «стомат». Он существовал тогда на Каляевской улице. Директором был Александр Иванович Евдокимов. Поступил. Жил я у тети. 29 квадратных метров комната, они за ширмой с дочкой — и мой диван.

На втором курсе пришел сдавать биохимию — смотрю, студенты что-то с крысами возятся. Оказывается, это студенческий научный кружок. Пошел туда. Стать ходить регулярно. И на четвертом курсе сделал самостоятельный доклад на Первой всесоюзной студенческой конференции. Получил третью премию.

Подошло распределение. Вёл его сам Александр Иванович. А я уже был коммунистом — вступил на Курской дуге. Мне тогда было 19 лет. А для меня это не пустой звук — я был сознательный. Пришел к Евдокимову и говорю: «Александр Иванович, я не собираюсь отсиживаться в Москве, хочу распределиться в Краснодарский край». Он отвечает: «Ты стопроцентный кандидат в аспирантуру. Тебе надо продолжать обучение. Если дадут место, будешь аспирант, не дадут — будешь клинический ординатор». «Что делать?» «Подождать».

Ладно. Поехал я к деду в деревню. Прошло несколько дней — приносят телеграмму: приезжай сдавать экзамены в аспирантуру.

Специальность я знал, а вот язык — нет. Очень переживал, что поставят мне двойку. И вот написал я свою работу и отдал девочке, которая рядом сидела, проверить. И тут контролёр!

Стоит и смотрит на меня. А я на него. У него нашивки — знаки ранений. Фронтовик. И я в тельняшке. Не выдал он меня. Так я стал аспирантом.

Начался приём больных и работа над диссертацией. Тему мне дали: «Поницаемость эмалей твердых тканей зуба». Под руководством известного патофизиолога, академика АМН СССР Николая Александровича Фёдорова я стал работать над этой темой. Даже не дожидаясь защиты, меня взяли доцентом на кафедру терапевтической стоматологии.

Пациенты шли сплошным потоком. Но мне эта работа нравилась. Всегда нравилась. И по сей день её люблю. А дед меня приучил работать так: если взялся — делай на совесть, чтобы не стыдно было. Так и работал.

Потом меня перевели в ассистенты, и я, наконец, стал получать зарплату и снял свой угол.

— А чем вы занимались у Фёдорова?

— Он меня направил в Институт биохимии, и уже там я начал заниматься докторской диссертацией. Тема была очень интересная и перспективная: обновление эмалей и дентина с использованием радиоактивных изотопов. Это направление только начинало развиваться, работ еще не было. Мы изучали пути проникновения радиоактивных изотопов, поступление фосфора и кальция, и так возник принципиально новый метод — авторадиография. Сейчас этот метод также используется, только он стал более совершенным.

Помню свою первую командировку — в Ярославль. Там произошла ртутная интоксикация. Тогда делали очень много пломб на основе амальгамы — и в раковину сливали остатки. А там содержится ртуть, она испаряется, попадает в воздух, в водопровод. Пострадали многие люди. В результате вышло постановление: строгий контроль за амальгамой, специальные помещения, вытяжной шкаф, чтобы не было массовых отравлений.

А первой моей зарубежной командировкой стала поездка в Польшу. Запомнилась мне Польша тем, что, когда нас везли на автобусе в гостиницу, на каждом повороте стояли влюбленные парочки. У нас такого я никогда не видел.

— А как вам удалось вступить в Международную Ассоциацию стоматологов?

— У нас в стране существовало Научное Общество стоматологов, а во всем мире была Ассоциация. И нас туда не принимали, потому что не было соответствия названий организаций. И тогда мы решили организовать Ассоциацию советских стоматологов. Из Международной ассоциации нам прислали делегацию. Они посмотрели четыре города — Москву, Ленинград, Киев и Тбилиси.

Потом я спрашивал одного из членов той делегации: как вам, понравилось в СССР? Он отвечал: «Очень хорошо! Особенно Тбилиси. Как туда приехали — помню, а как уезжали — нет». В итоге приняли нас в международную Ассоциацию со штаб-квартирой в Женеве. И я туда тоже ездил. Очень важная, ответственная командировка.

Потом был съезд в Смоленске, где меня выбрали председателем Всесоюзного научного общества стоматологов. Это было начало 50-х. К тому времени уже началось международное сотрудничество, и уровень отечественной стоматологии существенно вырос.

Потом я стал президентом стоматологической ассоциации СССР. Со временем она переродилась в стоматологическую ассоциацию России, и сейчас я там почетный президент.

— Вас называют основателем российской школы кариесологии…

— Это, наверное, звучит не очень скромно. Не я один работал над этой проблемой, хотя именно наш коллектив впервые предложил использовать кальций для ранней реминерализации, и многие годы мы изучали и внедряли эту методику. Она стала успешно применяться в нашей стране. У меня появились ученики, аспиранты. За эти годы под моим руководством защищено 78 кандидатских и пять докторских диссертаций. Написано десять учебников и около 400 статей. По моим учебникам обучались все советские студенты-стоматологи. Они переиздавались много раз, даже не могу сказать, сколько. Это были учебники, посвященные, в том числе, проблемам кариеса и заболеваниям слизистой оболочки полости рта. Ведь во рту проявляются многие заболевания — даже сифилис, не говоря уж о грибковых инфекциях, стоматитах и так далее.

Важной частью работы нашей стоматологической ассоциации были выездные заседания. Мы добрались аж до Хабаровска! Ехали туда, где ситуация со стоматологической помощью была плохая. Приезжали, открывали факультет, обучали. «Пробивали» квартиры. Помню, нашли профессора из Нижнего Новгорода (тогда это был город Горький), который согласился ехать в Хабаровск. Но не давали жильё. И я лично пошел на прием к первому секретарю крайкома Хабаровского края (фамилия у него была Чёрный), требовать квартиру для этого профессора. Объяснил, что у них почти нет стоматологов — только зубные врачи. Это специалисты со средним образованием. А проблем хватает. Дали ему квартиру. Постепенно подняли уровень стоматологии в крае.

Так и ездили по всей стране. Собирали комиссию из специалистов, которые проверяли, как обстоят дела в этом регионе, как подготовлены специалисты, какие проблемы у пациентов и как они решаются или не решаются. С помощью таких выездных циклов объездили всю страну. Много мы важного сделали. Не просто собирали и критиковали, а старались помочь, обучить, подготовить кадры, сдвинуть дело с мертвой точки. И получалось. Качество подготовки медицинских кадров — это краеугольный камень для любой специальности, и для нашей в том числе. Поэтому мы делали всё, что могли.

Потом у меня появятся ученики на периферии. Из того же Хабаровска, Омска, Волгограда.

— Того самого, куда вы когда-то прибыли на фронт…

— Да, но это был уже другой город, заново отстроенный, красивый. Там был очень хороший главный врач областной стоматологической поликлиники Петр Тихонович Баранов, фронтовик. Очень талантливо работал руками сам и с других строго спрашивал. Кого-то похвалит, кого-то поругает. Со всеми у него был контакт. И мы с ним очень подружились.

— А в стоматологическом университете вы преподавали?

— Конечно, преподавал. Много лет. Заведовал кафедрой госпитальной терапевтической стоматологии. У нас была не просто кафедра, но и свой стоматологический стационар, множество непростых пациентов, свой хирургический кабинет, где мы проводили ряд уникальных операций — например, лечили тяжелые заболевания десен с применением хирургических методик. Все наши ординаторы на этих операциях присутствовали, помогали, потом мы с ними эти случаи обсуждали. Весь учебный процесс совмещался с непрерывной практикой.

— А сейчас?

— А сейчас по поводу ситуации со стоматологией надо кричать караул.

— Почему?

— Потому что лечебных баз нет. Раньше каждый студент имел рабочее место. А сейчас? Приходят ко мне три молодых доктора. Девчонки. Я их спрашиваю — сколько пациентов вы самостоятельно приняли? Одна говорит — троих, другая — семерых, третья — ни одного. И они уже идут работать врачами! Что они могут делать, не имея никакого опыта?

— А сами вы все эти годы продолжали принимать пациентов?

— Конечно. Когда стал профессором, у меня всегда был консультативный день, всегда приходили люди. Когда был доцентом, у меня была группа, и мы каждый день вели приём. А будучи ассистентом, одно время даже исполнял функции дежурного стоматолога по Москве. Была такая ответственная должность. Раз в неделю я должен был принимать экстренных больных.

— Помните ли вы своего первого пациента?

— Помню. Я тогда очень волновался, у меня руки дрожали. И больше она ко мне не пришла. Страшно поначалу, конечно. А как будет принимать врач, которая вообще ни одного не приняла?

— Знаю, вы лечили первых лиц государства.

— Дело было так. Вызывает меня однажды Евгений Иванович Чазов. Он был тогда министром здравоохранения. Говорит: мы знаем ваших учеников, они у нас работают и мы ими довольны, и вас мы тоже знаем только с хорошей стороны. Поэтому приглашаем вас на должность главного стоматолога Четвертого управления. Я засомневался, справлюсь ли. Но Чазов заверил: справитесь. Я дал согласие.

Проходит неделя, две, месяц… Тишина. Я понять не могу — в чем дело? Тут кто-то мне говорит: ходят слухи, что ты выпиваешь. Встречается мне Александр Иванович Евдокимов. Отводит меня в сторонку и говорит: «Ходят слухи, что ты пьёшь». Я отвечаю: «Александр Иванович, я могу выпить рюмку или две, но у меня никогда не было желания выпить и опохмелиться». Он мне пальцем погрозил: смотри, мол, у меня! Оказывается, слух про моё пьянство пустил Анатолий Иванович Рыбаков, директор Центрального научно-исследовательского института стоматологии. Кто-то ему сказал, что меня позвали в Четвертое управление, а он и говорит: «Боровский? Так он же алкаш!» Не знаю, зачем ему это понадобилось. Не понимаю этого. Но это был не первый и не последний раз, когда он обо мне нелицеприятно отзывался.

— Ну а в Четвертое управление вас взяли?

— Прошло время. И опять вызывает меня Чазов. Говорит: «Так согласны ли вы быть главным стоматологом?» «Так я уже был», — отвечаю. Он рассмеялся и говорит: «Всё, с сегодняшнего дня вы приняты».

Через несколько дней приходит ко мне Леонид Ильич Брежнев. Он был тогда генеральным секретарем ЦК КПСС, главным лицом в государстве. А уже тогда у него была невнятная речь. Он был очень этим фактом недоволен. Вызывал врачей, требовал разобраться. Считал, что у него плохо сделанный протез. Его консультировал зав. отделением ортопедии, профессор, потом приехала бригада лучших врачей из ГДР со своими материалами. Сделали новый протез. Но всё равно речь осталась невнятной. Я его тоже, конечно, посмотрел, никаких огрех в работе ортопедов не обнаружил, всё было сделано великолепно. Ну, тогда ему объяснили, что проблема в носоглотке. Анатомия, дескать, там такая непростая.

— А может быть, и не в носоглотке дело, а в нейродегенеративных изменениях головного мозга?

— Да, это может быть. Но сошлись на том, что вся проблема в носоглотке.

Потом пришел Юрий Владимирович Андропов. Он был уже очень болен. Его поднимали с инвалидного кресла и пересаживали ко мне. Был и Константин Устинович Черненко. Он тоже, конечно, не был здоровым человеком. Но меня удивляло вот что. Я принимал его в 8–9 часов вечера, а он после приема еще ехал на работу. Не знаю, как он работал: было видно, что ему это уже совершенно не по силам.

А вот Михаил Сергеевич Горбачев, наоборот, был полон энергии. Помню, как он минут 30 стоял у двери в кабинет и всем медсёстрам рассказывал, как хорошо мы будем жить в ближайшем будущем.

— А зубы у него были в каком состоянии?

— В приличном. У него была проблема с зубом мудрости — мы иссекали капюшон, а потом всё нормализовалось.

Еще обращался Алексей Николаевич Косыгин. Очень сдержанный человек. Говорил коротко и по делу. Спросит только: «Ну, что будем делать?» Я отвечу. И всё, сидит молча — спасибо, до свидания.

Но один раз он пришел в приподнятом настроении. Рассказал, как в 1917 году служил солдатом в Архангельске, когда этот город освобождали от англичан. Когда их оттуда выгнали, остались ёмкости — одни желтые, другие белые. Оказалось, что в одних спирт, а в других лимонный сок. Ну, те, что со спиртом, быстро закончились… А еще он рассказывал, как перевернулся на байдарке и чуть не погиб…

Потом пришел Борис Николаевич Ельцин. Это был мой кумир. Я хорошо знал его биографию, преклонялся перед его мужеством и жизненной энергией. Мощный был, здоровенный мужик. И немногословный.

Прошло время, я регулярно его смотрел, лечил, если нужно. Проходит какое-то время, приходит — водочкой попахивает. Потом опять пришел, в кресло сел, смотрю — пьяный вдрабадан. Я его, конечно, принял, а потом говорю администраторам: «Если пациент в таком виде, прошу меня больше не вызывать». Ну, и больше не вызывали. Восемь лет отработал в этой должности — и всё. Ельцин был последним моим пациентом в Четвертом управлении.

— Отличалось ли оборудование и материалы в Четвертом управлении от того, что было в обычных поликлиниках?

— Конечно, там оно было очень хорошим. Оборудование, материалы были заграничными и самыми лучшими на тот момент. Однажды нам дали пломбировочный материал на испытание. И как раз я должен был лечить Петра Мироновича Машерова, видного советского белорусского партийного и государственного деятеля. Ему надо было поставить пломбу на передний зуб. Предыдущая выпала и по цвету не подходила. Я согласился поставить, но только если мне разрешат воспользоваться этим новым материалом. Не помню, американский или английский он был. И с этого дня у нас началась дружба с Петром Мироновичем, потому что пломба получилась очень хорошо. Он остался доволен. От родного зуба было не отличить, и стояла как влитая.

Он помог открыть в Минске стоматологический факультет. Мы поехали туда — а стоматологов в республике практически нет. Мы с Машеровым поговорили, организовали базу, построили новый корпус, и за короткое время наладили в Белоруссии стоматологическую помощь на очень приличном уровне. Сейчас ею руководит один из моих учеников, профессор Петр Андреевич Леус.

А дружба с Машеровым не прекратилась. Он узнал, что я сам из Белоруссии, увлекаюсь охотой и рыбалкой. Стал приглашать в гости.

Потом был такой случай. У него был клык, у верхушки которого образовалась гнойная киста. Началось воспаление. Если клык удалить — только съемный протез. Другого выхода нет. В Минске посмотрели — на удаление. Приехал ко мне. Я рассказал, что нужно изготовить специальный жесткий бор, и с его помощью можно подлезть под длинный корень зуба и провести лечение. Обычный бор во время вращения соскальзывает, начинается перфорация. Поэтому нужен специальный бор с особым наконечником, с угловым наклоном.

Он меня выслушал и говорит: «Нет, делайте лучше вы. Никто мне там не сделает».

Ладно, я сел, посмотрел, разобрался, заказал нужный бор. Причем там ведь в чем секрет — нельзя долго этим бором сверлить, только легкими прикосновениями работать. Раз, два, три — и прошли под корень. Выхолостили кисту, откачали гной, вылечили зуб.

Пётр Миронович пожал мне руку и говорит: «Ну, земляк, спасибо тебе, век помнить буду! Ты умеешь не только говорить, но и руками делать». Мне было очень приятно.

А я ему на прощание сказал: «Пётр Миронович, берегите себя!»

Через неделю он разбился… Автокатастрофа. И до сих пор непонятно, почему это произошло.

Весь Минск пришел на похороны… И к нему на могилу долго шли люди, несли цветы. Это была настоящая народная любовь. Я сам видел, когда приезжал в Минск к нему на могилу. Всё было усыпано цветами. И тут приходит простая старушка и кладет ему на могилу горсточку незабудок. Очень его в Белоруссии чтили.

— Говорят, вы и космонавтов лечили?

С космонавтом был такой случай. У Юрия Романенко, который в это время находился на орбите, разболелся зуб. Меня повезли в Центр Управления полетами. Это был 1977 год. Десять минут я его расспрашивал, что и как, какие жалобы, — потом 50 минут ждем нового сеанса связи. И так я сидел, наверное, три или четыре витка, контролировал состояние космонавта, давал ему рекомендации, что делать, какие таблетки принимать. На третьем витке зуб уже не болел. В общем, решили, что можно подождать возвращения за Землю. Тем более что ему скоро было возвращаться — через три дня, кажется.

— Кого вы считаете своим учителем в профессии?

В первую очередь, это, конечно, Александра Ивановича Евдокимова. Это колоссальная фигура, основоположник всей нашей специальности. Он обладал удивительным талантом видеть перспективные кадры и очень помогал им. Он нас всех вынянчил. Евдокимов был очень обаятельным и доброжелательным человеком. Даже когда критиковал, он делал это так, что никто не обижался. К нему всегда хотелось идти. Это не каждому дано. Есть люди в душе добрые — но они не умеют это выразить, донести до человека. Ему это было дано — и большие знания, и большая душа.

— Вы до сих пор работаете профессором-консультантом. Что приходится делать?

— На всех ученых советах присутствую, выступаю. Если нужно — могу и пациента посмотреть.

— Ну а секрет такой отличной формы в не самом юном возрасте у вас есть?

— Я всю жизнь занимаюсь физкультурой. 29 лет бегал трусцой. Я заядлый путешественник. Изъездил всю страну до Сахалина и Камчатки, сплавлялся по рекам. Сейчас каждый день, несмотря на свою палочку, 30 минут делаю гимнастику. Не курю, не выпиваю. И мне по-прежнему всё интересно.

— А зубы-то у вас, мне кажется, свои!

— Да, все свои.

— Как же вам это удалось?

— В детстве я не видел никаких сладостей. Ни конфет, ни пирожных. Если кто-то конфетку из Москвы привозил — это было событие. Рос я в деревне. Зубы мы не чистили, но была простая деревенская пища — овощи, молоко. У нас у всех были здоровые зубы. Мы не знали, что это такое — зубная боль.

— Значит, здоровье зубов закладывается в детстве?

— В детстве и даже еще раньше — в утробе матери. Мы росли здоровыми, потому что не было процессов гниения, которое начинается от сахара, от булок, от конфет. Вместо чистки зубов у нас была морковка и капуста. И рот всегда до ушей.

— Что еще нужно делать для здоровья зубов?

— Хорошо их чистить.

— Так вы же не чистили!

— Это я в детстве не чистил, а сейчас чищу каждый день. Уже лет 20, наверное.

— 20 лет из 92?!

— Нет, наверное, уже 30 лет чищу. В общем, сбился я со счёта… Но, конечно, к этому моменту они уже сформировали хорошими. Это очень важно — не испортить зубы в детстве. Плюс, конечно, здоровая наследственность. Это залог здоровья на всю жизнь. Дед мой прожил 94 года — и тоже со своими зубами. Помню, я приехал к нему в деревню, а он: «Мой сынок, что-то у меня там побаливает». Я посмотрел — десна воспалилась немножко. Я почистил — и всё в порядке. И ещё немаловажный фактор: я всегда за здоровьем зубов следил. Есть проблема — решайте, не запускайте.

— Вы сказали, что современная стоматология вызывает у вас беспокойство. Есть ли у неё еще какие-то проблемы, кроме образовательных? Может быть, материалы или оборудование?

— Материалы сейчас есть любые. С этим всё в порядке. Проблем у нас две, и обе очень серьезные: низкий образовательный уровень врачей и то, что мы похоронили профилактику. Россия советская была знаменита тем, что во всех школах работали стоматологи. Они проводили профилактические осмотры, санировали, учили детей правильно чистить зубы.

— Я помню, школьный стоматолог направлял меня в детскую стоматологическую поликлинику, и там мне делали физиотерапевтические процедуры с кальцием и фтором.

— Да, да! Электрофорез на десны — это было очень эффективно для профилактики кариеса. А ещё мы провели исследование о влиянии витамина В на ранних стадиях формирования кариеса. Оказалось, что у детей, получающих витамины группы В, вероятность развития кариеса снижается в несколько раз! Проводили им витаминотерапию, рекомендовали об этом рассказывать родителям на собраниях, всем школьным врачам и медсёстрам об этом было известно. А сейчас ничего этого нет. В школах не только что стоматолога — медсестры не сыщешь. Говорят, она теперь одна на несколько зданий.

— Это правда, Евгений Власович.

— Но это же караул! Наше население никто не наблюдает. На детей рукой махнули, куда это годится? Я вижу здесь очень плохую перспективу. Хочу написать письмо министру здравоохранения, чтобы обратить её внимание на эту, скажу без преувеличения, национальную беду.

— Почему так важна профилактика?

— Если этим не заниматься, заболеваемость резко вырастет. И это уже происходит. Нация не просто станет беззубой — она будет подвержена самым разным патологиям, и в первую очередь, заболеваниям желудочно-кишечного тракта, от гастрита до рака. Это роковой шаг, к которому всегда приводят проблемы с полостью рта. Из-за больных зубов мы можем обречь наших сограждан на болезненное существование и похоронить нацию. Мы не должны доводить ситуацию до столь плачевного результата. Надо воспитывать врачей, которые любят своё дело, переживают за каждого пациента, хотят ему помочь и знают, как это сделать. Надо бороться за нашу специальность. Повышать её престиж. Не для того мы её развивали и старались поднять на мировой уровень, чтобы теперь потерять.

Беседу вела Наталия Лескова

Фото Андрея Афанасьева и из домашнего архива Е.В. Боровского