Уральский Федеральный центр травматологии и ортопедии им. академика Г.А. Илизарова производит колоссальное впечатление. Поражает всё — логистика, форма здания, построенного по уникальному проекту — в виде снежинки, его огромные размеры, гулкие коридоры, раскрашенные во все цвета радуги, холлы с ёлками, пальмами и аквариумами, из которых на тебя изумленно смотрят огромные рыбы… Картины на стенах, подобранные с таким тщанием и вкусом, что всё это похоже на арт-галерею, на выставочное пространство — только не на больницу. Огромная библиотека специальной литературы, расположенная в помещении бывшего бассейна, где есть всё на тему травмы и её осложнений, даже совсем редкие, антикварные издания. Комнаты психологической разгрузки, где играет музыка и переливаются, как в сказке, волшебные лампы, из которых, кажется, сейчас выплывет джинн. Музей, куда приводят пациентов перед операцией, чтобы они могли потрогать аппарат, зайти в виртуальную операционную, посмотреть, что и как, и после этого они уже ничего не боятся.

Я долго думала, что именно здесь поражает больше всего. Здесь, где лечатся самые сложные, самые тяжелые больные, за которых часто не берутся в других местах. И поняла: здесь нет места боли и страху. Эти понятия, которые, казалось бы, должны сопутствовать гнойной хирургии или тяжелым формам ДЦП, отсюда изгнаны раз и навсегда. Здесь создано царство любви и красоты. Служением пациенту здесь пропитано всё. Об этом не надо говорить — да никто и не говорит. Это видно, это ощущается, это разлито в воздухе. Это действительно место, где любят пациента, хотят и могут ему помочь.

Наверное, создание вот такой удивительной атмосферы — это и есть главная заслуга и основное наследие великого Илизарова, который не просто придумал аппарат: он сумел в никому не известном, провинциальном Кургане создать уникальное, отдельное государство травматологии и ортопедии, куда сегодня едут лечиться люди не только со всей страны, но и со всего мира.

В дни, когда мы побывали в Центре, здесь проходил лечение певец Шура. В пресс-центр каждый день звонили журналисты, чтобы узнать об его самочувствии. Хотя в его ситуации нет ничего экстраординарного. Приходилось здесь лечить и куда более серьезные патологии. А эндопротезирование сустава — сегодня операция рядовая. Такие можно сделать и в Москве, и в Санкт-Петербурге, и в других крупных городах. Но певец выбрал маленький Курган. А это кое о чем говорит.

Курган — это слово сегодня стало именем нарицательным, и когда мы слышим название этого небольшого зауральского города, то сразу думаем об илизаровском центре, подобного которому в мире нет. Каким образом удалось его создать и чем он живет сегодня, — наш разговор с людьми, которые здесь работают.

А.В. Губин, директор Федерального центра травматологии и ортопедии им. акад. Г.Д. Илизарова, доктор медицинских наук, главный ортопед Уральского федерального округа:

— У нас есть три базовых понятия, которые делают наш центр идентичным, особенным. Прежде всего, это Илизаровская философия. Почему мы говорим именно о философии, а не о методе, не об аппарате Илизарова? Потому что философия включает в себя изначально альтернативный взгляд на вещи, который возник еще в 50-е годы прошлого века, стал популярен в России в 70-е, а в 80-е начал распространяться по всему миру через Европу, затем в Азию, в Америку. Основная идея в том, что кость является живой, активной тканью, которая может перестраиваться, очень активно расти и регенерировать даже в тех ситуациях, когда, казалось бы, уже ничего сделать нельзя.

Это альтернативный подход в тех случаях, когда другие специалисты говорили, что надо ампутировать конечность. Этот подход возник в прошлом веке, и в результате стали по-другому в принципе относиться ко многим заболеваниям, по-другому их стали лечить. Это касается не просто применения аппарата Илизарова с внешней фиксацией, которые в тех или иных видах применялись и до Илизарова. Это иной подход с точки зрения применения фундаментальных законов.

Это, прежде всего, закон напряжения и растяжения, который у нас проиллюстрирован на памятнике Илизарову. На его основании очень многие технологии были предложены и применяются сегодня во всем мире. Еще раз повторяюсь: не обязательно с применением аппарата Илизарова. Он лишь постулировал этот закон.

И второй закон связан с тем, что кровоснабжение конечностей четко коррелируется с функциональной нагрузкой. На основании двух этих положений полностью изменился подход к ортопедии и травматологии в XX веке. Появилось огромное количество новых технологий, новых подходов по стимуляции и регенерации.

Илизаров, по сути, придумал очень хорошую универсальную систему, которая позволяла осуществлять эти законы. Со стороны Илизарова были и фундаментальные законы, и эксперимент, и практика, и огромное количество спасенных и вылеченных людей. Соответственно, это всё вместе и создало такое новое направление, которое мы сегодня формулируем как философию. Сегодня в разных частях мира — на Востоке и на Западе, и в Китае, и в Японии, и в Америке — к этому относятся именно как к определенной философии в подходах лечения больных.

Это первый очень важный аспект в работе центра. Второй аспект — это возрастная преемственность. Отчасти она тоже вытекает из деятельности Илизарова. Дело в том, что, когда мы пытаемся с помощью аппарата вырастить кость — мы, по сути, возвращаем человека в детство.

Общеизвестно, что у детей есть ростковые зоны, благодаря которым человек растет. А на самом деле мы можем создать вот такую новую ростковую зону в любом возрасте, при любой ситуации и там, где нам надо. Вот в чем идея. Поэтому детство — это такое близкое нам понятие, потому что это можно делать всегда.

— Впасть в детство в хорошем смысле.

— Да. Это, опять же, одна из ключевых идей — возрастная преемственность. Чем вообще ребенок отличается от взрослого? Прежде всего тем, что он растет. Взрослые перестают расти. Все остальное относительно. Потому что с точки зрения своего развития умственного, духовного, отношения к жизни — у всех всё по-разному. Кто-то и в 80 лет, в общем-то, остается ребенком, способным удивляться и открывать мир.

— А кто-то теряет эту способность значительно раньше.

— Да. Даже пределы роста — непонятны. Кто-то созревает в 13–14 лет — фактически рост окончен с точки зрения чисто физиологических моментов. Кто-то в 20 лет. Разброс очень большой. По паспорту 18 лет — и ты взрослый. А вчера ты еще был ребенком. Соответственно, система здравоохранения, как и все остальные системы, заточена по паспортному возрасту. Так проще.

В жизни реальной так не получается. В ортопедии — вообще не получается. Потому что мы понимаем: есть заболевания, типичные для детей. Ребенок вырастает, мы их как-то купируем, лечим, но потом происходит какая-то метаморфоза, какое-то развитие этих состояний во взрослом возрасте. И нам надо понимать, что происходило в разные периоды жизни. Это дает картину того, как у нас будут прогрессировать все эти изменения, которые начались в детстве.

Большой проблемой современной медицины является как раз переходный момент. Кого считать взрослым, кого считать ребенком с точки зрения лечения и технологий. В центре Илизарова же этой проблемы никогда не было. Потому что технология Илизарова, философия Илизарова — в принципе совершенно универсальна, она годится что для маленького годовалого ребенка, что для старика.

Да, есть нюансы, но принципиально метод универсален. И, соответственно, исходя из этого, мы поняли: очень удобно, чтобы у нас были все возрасты. И они находились в преемственной цепи. Поступает к нам пациент в маленьком возрасте, и мы даем ему пожизненную гарантию на лечение в течение всей жизни. Дай Бог, чтобы гарантия не понадобилась. Но если она понадобилась, — а мы понимаем, что на самом деле так и происходит, — мы знаем, какие действия надо предпринять. Вот это и есть возрастная преемственность в действии. Это понятие вообще редко применяется в практическом здравоохранении, и это нехорошо.

Ну, и третье понятие — это технологическая преемственность. Метод Илизарова очень удобен для комбинирования с другими технологиями. Это значит, что мы свободно можем применять и комбинировать любые технологии, и понимаем последовательность этого применения. То есть, другими словами, это, опять же, пожизненная гарантия: мы применяем одну технологию, понимаем, что можем скомбинировать ее с другой, если она по каким-то причинам не реализовалась. У нас всегда есть запасной вариант, как правило, не один.

Вообще метод Илизарова — это «спасательная шлюпка», когда вообще ничего не получается сделать привычными подходами. И так во всем мире. Илизаров в принципе прославился тем, что лечил осложнения, то, что ни у кого больше не получалось.

Поэтому вот такая триада из трех позиций — она является базой, тремя китами работы нашего центра. Отсюда строятся и потоки, и наши разработки, и перспективы. Мы лечим пациентов с очень тяжелой патологией от нуля лет до глубокой старости. С рутинными, простыми вещами больные к нам не поступают. Сюда приезжают больные из разных уголков России и из-за рубежа, потому что больше им нигде помочь не смогли.

— То есть вас они находят не сразу?

— Иногда они изначально находят этот центр. Чтобы получить опыт на редких вещах, если вы работаете в общем здравоохранении, невозможно. Вам необходимо накопить опыт именно по редким заболеваниям. Это невозможно сделать, если ваша больница день изо дня не занимается данными проблемами и, соответственно, когда она на них концентрируется, накапливается опыт и становится проще решать эти сложные вопросы.

Именно поэтому здесь находится крупнейший в мире центр по гнойной остеологии, и он у нас активно развивается. В этом году мы полностью закончили ремонт по всему этому корпусу. Это самое, наверное, известное учреждение по лечению тяжелых осложнений воспаления костей, когда всё разваливается, когда есть нагноения, всё плохо, и опыт лечения в мире таких состояний минимален. У нас уже больше 40 лет опыта лечения остеомиелита — это более 10 тысяч хорошо вылеченных больных с таким диагнозом. Самый большой опыт в мире. В принципе, впервые Илизаров прославился на лечении остеомиелита и ложного сустава у чемпиона мира Валерия Брумеля.

Ну и большое количество других направлений, прежде всего связанных с реконструктивной хирургией опорно-двигательного аппарата. Это все виды деформаций, укорочений, несращения костей, врожденные пороки развития любой локализации: позвоночник, верхняя конечность, нижняя конечность, шея, а сейчас и голова тоже. Всё, что касается костного скелета. Грудная клетка. Больные с нейроортопедическими заболеваниями. Это ДЦП, нейромышечные деформации, деформации, связанные с посттравматическими ситуациями. Практически весь спектр ортопедии и всё, что вокруг. Потому что часть других заболеваний — системных, неврологических — могут приводить к ортопедическим осложнениям. И они тоже здесь корректируются, лечатся комплексно.

— Какие у вас планы? Что вы еще хотите сделать важное, что еще пока не удалось?

— Сейчас мы находимся, если говорить по всем параметрам — отчетности, количеству пациентов, количеству, сложности операций, научных публикаций, — в относительном пике. В пике находиться крайне тяжело. Это утомительное занятие. Если мы сможем перейти хотя бы в плато — я был бы счастлив. Чудес не бывает. Плато, в котором мы сможем проанализировать глобальный материал, стабилизировать и улучшать качество.

Речь не идет о количественных характеристиках. Какие-то новые технологии (а точнее десятки технологий) появляются ежегодно. Но вопрос ведь не в инновациях. Никто не хочет, чтобы на нем экспериментировали. Вот, скажем, если вам предложат сделать на вас какую-то совершенно новую операцию, вы что ответите? Скажете: «Не надо». А есть какие-то методики, которые на ком-то другом сделаны?

Всегда спрашивают: «Какие у вас есть инновации?» Но, наверное, гордиться этим стоит только тогда, когда вы будете уверены, что прошло лет 10–20, и у вас тысячи вылеченных пациентов, которые счастливы от этого. А если вы придумали новый прибор, препарат или имплант, который, может быть, сделает кого-то счастливым…

— Пусть сначала сделает.

— Да. Наверное, вы порадуетесь, но сами не захотите. Вот в чем основная проблема. И этот баланс между инновациями и стабильностью, надежностью очень важен.

— Вы хотите найти этот баланс?

— Мы его находим. С помощью классического метода Илизарова. Вот это, наверное, и есть наше главное стремление.

С.О. Рябых, доктор медицинских наук, руководитель Клиники патологии позвоночника и редких заболеваний, директор по образованию AOSpine-Россия:

— Сейчас структура центра построена таким образом, что по ведущим клиническим направлениям у нас сформированы отдельные клиники. Одна из них — наша клиника патологии позвоночника и редких заболеваний. Она состоит из научного и двух клинических подразделений — это взрослое и детское отделения, которые находятся в одном блоке и по сути разделены достаточно условно. Ведь многие заболевания имеют переходящий характер, и здесь очень важна возрастная и профессиональная преемственность. То есть, иными словами, команда, которая вела пациента, если проблема возникла в детском возрасте, продолжает его вести пожизненно. В случае тяжелой деформации, аномалий развития мы понимаем, что наше лечение, какое бы радикальное ни было, не позволяет решить все проблемы сразу. Часть проблем остается. Фокус этой клиники — это операции от 7 месяцев жизни и до самых возрастных пациентов с любой патологией. Основной акцент — это наиболее тяжелая, редкая патология. Это удел федеральных центров, у которых аккумулированы ресурсы для того, чтобы подобные сложные задачи решать. В том числе редких аномалий развития, при которых поражается позвоночник, грудная клетка, таз, жизненно важные внутренние органы, и это требует соответствующих вмешательств.

— Какие редкие заболевания имеются в виду?

— Мы ведем практически всю группу орфанных заболеваний, причем моя команда входит в экспертный совет по редким заболеваниям. То же самое по нейромышечным патологиям, различным дисплазиям. Это, как правило, болезни обмена, которые поражают структуру позвоночника, позвоночный канал. Для того, чтобы повысить качество жизни таких детей, их активность, важно своевременное наблюдение.

У нас были пациенты, которые оперированы несколько раз с хорошим результатом. Сначала мы решали у них какой-то один фокус, потом наблюдали другой, через несколько лет выполняли реконструкцию на смежных уровнях.

У нас сейчас лежит такая пациентка, 11-летняя Лиза, которую я наблюдаю с младенчества, с редкой патологией позвоночника. Она не смогла бы ходить, у неё была нарушена работа внутренних органов. Это был тяжелый, нежизнеспособный ребенок- инвалид. Но после нескольких операций девочка не просто ходит — бегает, посещает школу, живет активной жизнью. Хотя лечение еще не закончено, и ближе к совершеннолетию ей предстоит еще одна реконструктивная операция.

— Какие технологии вы используете?

— Спектр технологий зависит от клинического синдрома. Они не зависят от возраста, от нозологии. Они зависят от двух особенностей. Первое — какая патология есть, какие имеются деформации, нестабильность. А потом мы учитываем аспекты потенциального роста. Поэтому те системы, которые мы используем, — это системы, которые широко представлены в мире, в том или ином варианте. Есть базовые системы фиксации. Но есть и эксклюзивные системы, которые, например, мы используем у маленьких детей в процессе активного роста, особенно в тех случаях, когда есть поражения грудной клетки и таза. То же самое — эксклюзивные системы у взрослых, которым надо выполнить локальную операцию.

— Эксклюзивная — это созданная здесь, в этих стенах?

— Не все системы эксклюзивно созданы здесь, но есть системы, построенные по принципу конструктора Лего, когда есть набор деталей. Это отчасти схоже с философией Илизарова, когда из набора деталей мы создаем тот конечный продукт, который необходим конкретному пациенту.

— Иначе говоря, Илизаров дал вам начальный набор Лего, а вы, образно говоря, его расширяете, разнообразите, придумываете вокруг него новые конструкции.

— Да. Илизаров создал глобальную идею. И основа её заключается как раз в том, что он создал некий продукт, который был абсолютно универсальным. Это как «айфон». Он удобен, в нем есть плюсы, минусы, есть поклонники, есть противники. Но он удобен. Это то, что позволяет одним сетом решать максимальное количество проблем. В позвоночнике, увы, не так всё просто, и, выполняя любую операцию на этом органе, как говорит мой хороший коллега, мы, по сути, выполняем капитальный ремонт в доме без его расселения. Поэтому мы должны учитывать массу факторов. Мы должны использовать индивидуальную хирургическую технику. Если надо — при помощи навигатора, микроскопа, дополнительной оптики и так далее. Мы используем нейромониторинг, чтобы смотреть состояние «жителей». Как они себя чувствуют. Мы используем различные виды фиксации. Выбираем варианты — для каждого пациента индивидуальный вариант. Тот, который для него оптимален. Чтобы потом, в день после операции или на следующий день, он мог спокойно встать и пойти.

Несколько сложнее обстоит дело с тяжелыми наследственными заболеваниями. Или крайне тяжелыми случаями, когда это в принципе невозможно. Особенно для нейромышечных заболеваний. Это группа пациентов, где стоит вопрос не только их реабилитации, а вообще вопрос сохранения жизни.

— О каких заболеваниях речь?

— Это, например, тяжелые формы ДЦП, это варианты наследственных заболеваний нервной системы, такие как спинальная мышечная атрофия и другие. Такие дети часто не могут дышать самостоятельно, им требуется прибор искусственной вентиляции легких.

При этом мы должны понимать, что это часто люди с сохранным интеллектом, зачастую прекрасно развитым. Они не могут проявить активность мышц, но при этом интеллектуально могут демонстрировать удивительные возможности. Взять хотя бы известного физика Стивена Хокинга, который был одним из создателей теории черных дыр. У него было тяжелейшее генетическое заболевание — боковой амиотрофический склероз. Он не мог даже говорить — за него это делала компьютерная программа. Но какие важные, прорывные мысли он сформулировал, обогатив всё человечество.

— Как он сам о себе пишет, я узник собственного тела, но в мыслях я свободен.

— Да, именно. Сейчас существует международный стандарт, с которым мы работаем в такой группе заболеваний. Раньше была только поддерживающая терапия, использование обычных колясок, и это позволяло таким пациентам жить в среднем до 16–20 лет. Протокол, который вводят в спинальную хирургию для поддержки туловища и сохранения дыхательного объема, использование специальных колясок, аппаратов для инвазивной или неинвазивной вентиляции, — всё это сейчас позволило сохранять жизнь пациентам в среднем до 45 лет. Есть пациенты, которые живут гораздо больше. Они и для нас не редкость.

Ученый секретарь Центра Е.Н. Овчинников, кандидат биологических наук:

— У нас, в первую очередь, научный центр, поэтому коллектив собран преимущественно из смежных специальностей. Любая разработка —мультидисциплинарна. Это то, что касается нашего аппарата и травматологии и ортопедии, которая неотрывно связана с инженерными конструкциями различного уровня. Это сложные, высокотехнологичные, с электроникой, с особыми материалами конструкции, которые требует коллектива различных специалистов. У нас в составе и биологи, и иммунологи, и морфологи, и инженеры, и конструкторы, и программисты.

Сейчас мы завершаем одно из государственных заданий, которое выполняли три года. Если раньше, в период развития метода, в первую очередь изучались особенности применения конкретного метода — метода чрезкостного остеосинтеза, то сейчас мы работаем над проблемой применения методик в условиях различных состояний пациентов. У нас на первом месте пациент.

За эти годы мы расширили спектр научных исследований. Сейчас активно внедряются аддитивные технологии, 3D-принтеры используются в различных областях экономики, и медицина не исключение. Идет повальное увлечение аддитивными технологиями, начиная от прототипирования и заканчивая производством изделий. Мы в этом направлении очень много работаем. И вот сейчас мы развиваем проект, который носит название «умный имплант».

Травматология, ортопедия уходят из той привычной нам области знаний, когда сопровождающий инструментарий был очень простым и по сути не требовал никаких навыков и знаний. Сейчас все медицинские изделия становятся сложными. Сложными по изготовлению, по технологичности, активно внедряется инжиниринг при изготовлении. Одно из направлений — это дистальное протезирование и постинтеграция. Биологические законы Гавриила Абрамовича Илизарова применяются и в этом случае восстановления конечностей с помощью умных имплантов.

— А что это такое — умный имплант? Природоподобные технологии?

— Нет. Немножко не так. Умный имплант — это объединяющая терминология, которая позволяет охарактеризовать медицинское изделие, позволяющее подстраиваться под условия организма. Ну, вот гипс возьмем. Он же не подстраивается ни под какие условия. Его основная функция — это фиксация. И всё.

— Хотя и гипсы бывают сегодня разные.

— Да. Почему я и говорю, что сейчас травматология и ортопедия переходят на новый технологический уровень. И умный имплант — это медицинское изделие, которое в разный период лечения пациента будет менять свои свойства. Такими свойствами может обладать не только биоинженерный комплекс. Биоинженерия — это комбинированные имплантаты, сочетающие в себе металлические и биотехнологические изделия. То есть это живая костная ткань, кровь, различные компоненты. Само понятие «умный имплант» — это всегда комбинация в одном медицинском изделии. Организм в процессе лечения, восстановления своих функций претерпевает ряд изменений. И, соответственно, под каждый этот этап надо, чтобы у импланта были свои свойства.

Одно из направлений, в котором мы работаем — восстановление конечностей. Мы интегрируем на постоянной основе металлический титановый имплантат, который обладает свойствами приживления, доставки различного рода лекарственных препаратов, и, самое главное, обладает механическим порталом, чтобы была возможность человеку почувствовать тот протез или ортез, который будет прикрепляться снаружи, как свой.

— Это импортная конструкция?

— Нет. Отечественная. Наша. Инжиниринг полностью наш, производство российское, и это элемент персонализированной медицины, которым мы сейчас занимаемся.

— А где эту конструкцию делают? Здесь, в Кургане?

— У нас есть свой опытный завод, но эту конструкцию делают не здесь. Вернее, завершающая обработка производится в Кургане. Сейчас сама конструкция делается в Екатеринбурге, до этого делали в Москве. В принципе, производственная площадка — это сейчас не проблема, потому что высокотехнологичное оборудование есть везде.

Еще может быть интересно: комбинированные технологии, так называемый нозологический подход, когда мы исходим из интересов конкретного пациента. В первую очередь наших исследователей интересовали дети с редкими заболеваниями, с врожденными аномалиями. Это, например, ДЦП. Здесь достаточно большой пул исследований был проведен. Тут уже не только медицинские изделия, тут и технологии, которые разработаны нами, с помощью которых мы беремся за лечение пациентов, от которых отказываются другие. Таких примеров у нас много. У нас оперируются и дети от первых месяцев жизни, и пожилые люди старше 90 лет.

Нам особенно интересен сегмент детей с наследственными заболеваниями, особенно с угрожающими жизни ситуациями, когда идут серьезные деформации позвоночника, ограничение движения, обслуживания, — вот в этом направлении у нас разработаны подходы чисто технологические.

Есть направления, когда мы занимаемся производством новых изделий, их разработкой, и есть направления, когда мы занимаемся непосредственно разработкой новых способов лечения пациента. Есть у нас и биотехнологические разработки, и электроника. Например, мы разработали автоматический дистрактор, которым начал заниматься еще Гавриил Абрамович. Суть аппарата Илизарова в том, что управление происходит снаружи: это удлинение, исправление деформаций. Для этого необходимо постоянное наблюдение за пациентом. То есть необходимо, проще говоря, крутить гайки.

Так вот, эти устройства позволяют по заданной программе запрограммировать модуль таким образом, что он будет работать самостоятельно. Это происходит за счет того, что стоит электродвигатель с редуктором, и электронный блок управления позволяет в соответствующем режиме времени производить нужные манипуляции. Это изделие как раз изготовлено по аддитивным технологиям.

Или титановый винт, который вкручивается в костномозговой канал: это основа, матрикс. Существуют краевые полостные дефекты, когда в косточке не хватает части кости, а надо нести определенную нагрузку. И мы разработали специальные элементы, которыми заполняется сетчатый имплант, таким образом возмещается дефект, и потом он врастает в нужное место. Это — вариант умного импланта.

Костные ткани могут быть самыми разными. Вот, например, костная ткань из животных материалов. Она широко применяется для замещения дефектов. Когда идет операция и нет определенного куска кости, мы просто его комбинируем по различного рода наполнителям.

— Какие животные используются?

— Крупный рогатый скот. А вот это — экспериментальная пластинка. Она устанавливается на кость, фиксируется, на аппарате делается удлинение. А для того, чтобы кость срослась, аппарат убирается, пластинка остается. Это комбинация методик и технологий. Это тоже наша разработка.

Мы начинаем работать и с новыми тематиками, с новыми направлениями. У нас стало в два раза больше таких тематик, заказов от государства. В ряде случаев они отличаются подходами: мы перестраиваемся с производства на разработку новых изделий, технологий, на применение и обоснование новых направлений в области физики, материаловедения. То есть внедряем фундаментальные разработки в нашу практику, смотрим, как бы мы могли улучшить лечение пациентов, качество их жизни и реабилитации.

Нельзя говорить, что мы просто используем аппарат. Нет. Хотя аппарат у нас применяется в клинической практике. Он полностью зарекомендовал себя с положительной стороны. Но мы не стоим на месте. Развиваются технологии, и сейчас наша задача — найти место этим технологиям в ортопедии, в реабилитации. Для нас главное, конечно, это пациенты. Их удовлетворенность с социально-бытовых позиций. Почему-то многие забывают, что пациент — это человек, а не объект для исследований. Поэтому бытовые аспекты для нас очень важны. Среда обитания, комфорт и, соответственно, технологии, которые позволили бы с лучшим эффектом достигать поставленных задач. Усложняет ситуацию то, что пациентов у нас меньше не становится, и задачи тоже становятся всё изощреннее.

— С чем это связано?

— Конечно, в первую очередь, с новыми диагностическими возможностями. Перинатальная система оказания медицинской помощи совершенствуется. Идет вынашивание, выхаживание детей, которые раньше были обречены. Новые технологии позволяют сохранить жизнь и ребенку, и матери. Раньше такое считалось невозможным. Соответственно, увеличивается и тяжесть тех последствий, с которыми нам приходится иметь дело.

— Это, наверное, нехорошо. Человечество движется по пути накопления поломок, дефектов, патологий. И, как бы мы ни старались, это латание дыр. Здоровья от этого не прибавляется. Я сейчас с вами не как с врачом, а как с ученым-биологом говорю.

— Не совсем так. Во-первых, с позиции нашего вида регуляторные механизмы на уровне генома — они есть и будут, и все типы мутаций, которые возникают — они все равно приведут либо к фатальным последствиям, либо к смене морфологического и генетического образа человека. Любая биологическая система — она открыта. Эволюция никуда не делась. А проблема болезненакопления — не самая большая беда в генетике. Да, мы применяем новые технологии. Образ жизни меняется, меняется среда, источники энергии, которые мы применяем. Меняется экологическая ситуация. Поэтому мутации — от них никуда не деться, это инструмент нашего выживания. Это то главное, что позволяет виду выживать. То, что мутации чаще выявляются — это связано с технологиями, с выхаживанием, да, совершенно верно. Но мы на том этапе развития, когда мы не знаем, хорошо это или плохо. И прогнозировать мы тоже не можем. Поверьте, природа сама сделает за нас всё, что необходимо. У нас два пути. Либо мы подстроимся под изменяющиеся условия, либо вымрем. Эволюция обязательно учтет, что мы делаем с организмом. Ничто не пройдет для неё незамеченным. Поэтому лучше делать, чем не делать.

— Нам зачтутся все наши усилия?

— Непременно. Мы не можем делать выводы о том, что хорошо и что плохо для нашей эволюции. Но, если ко мне приходит мать с недоношенным ребенком и говорит, что у него тяжелая форма ДЦП и ему нужна помощь, я должен сделать всё для того, чтобы эту помощь оказать.

Н.Г. Шихалева, руководитель клиники реконструктивно-восстановительной хирургии и хирургии кисти, кандидат медицинских наук:

— Многие не знают, что к нам можно приезжать с серьезными пластическими проблемами, осложнениями ожогов. Мы выполняем реконструктивно-пластические операции в рамках ОМС, в рамках программы по ВМП при самых разных тяжелых травмах. Скажем, у нас проходила восстановительное лечение женщина, которую ревнивый муж облил кислотой. Жизнь её спасли, но в результате химического ожога у неё голова срослась с туловищем, женщина не могла ходить, есть, выполнять какие-то элементарные движения. После ряда реконструктивных операций мы вернули ей эти возможности.

Или молодой человек, серьезно пострадавший на металлургическом заводе в Магнитогорске. Ему потребовались, помимо пластики, операции по восстановлению зрения.

Сейчас на большой территории России стоят морозы. Нередки обморожения. В обычной больнице такому пациенту сделают только высокую ампутацию, за две недели заживает рана. В наших же условиях мы делаем первичные реконструктивно- пластические операции с максимальным оставлением длины сегмента. И даже если нам не хватает длины сегмента, вернее, кожи на этом сегменте, чтобы укрыть торец культи, — мы выполняем ряд реконструкций с лоскутами. Лоскут — это комплекс ткани, которым можно закрыть, допустим, торец какой-то культи. Это подход, который возможен только здесь, в условиях нашего центра.

У нас есть прекрасная морфологическая лаборатория, где мы исследуем ткани ожогов и обморожений. Это очень интересная научная работа, которая позволяет нам понять, что происходит с тканью в случае такого рода травм. У нас есть лаборатория, где мы исследуем у пациентов микрофлору и чувствительность к тем или иным антибактериальным препаратам, делаем всё то, что возможно по последнему слову науки и техники. Восстанавливаем пациентов в тех случаях, когда помочь им, казалось бы, невозможно, и нам важно, чтобы максимальное количество людей об этом знали и обращались к нам в случае необходимости.

А.М. Аранович, доктор медицинских наук, профессор, заслуженный врач Российской Федерации, академик Академии медико-технических наук, заведующая отделением травматологии.

— Анна Майоровна, очень интересны ваши воспоминания об Илизарове, с которым вы проработали бок о бок много лет. Как вы здесь, в Кургане, оказались?

— Я приехала после окончания института, нас послали сюда пять человек, но почему-то приняли только меня.

— А где вы учились?

— В Оренбурге. Окончила Оренбургский государственный медицинский институт. Гавриил Абрамович знал этот институт, потому что у него жена была из Оренбуржья. Я приехала такой активисткой, коммунисткой, я была комсомольский секретарь у себя в Оренбурге. А тут — первое, что помню, как он кричал в операционной. А я тогда первый раз стояла на операции. Не понравилось мне, думаю: боже, куда я попала?

И вот он меня на десятый день пригласил и говорит: ну как вам тут работается? Чем вам помочь? И я поняла, что он другой, что ему не наплевать. Ему до всех нас дело было дело. Он даже в хор нас набирал.

— В хор?

— У нас же в институте очень известный хор академический. Начальник этого хора получила заслуженного работника культуры России. Мы везде выступаем до сих пор. Сейчас уже остатки, отголоски…

— Вы тоже ходили в этот хор?

— Нет. Но их всегда везде двигала, покупала все нужное. Я была много лет комсомольским секретарем и председателем профкома. А про шефа… У него на первом месте был больной. Такое было правило — больной всегда прав. Другое правило — работать надо столько, сколько нужно больному. Днем, ночью, когда угодно. У нас был ненормированный рабочий день, и это придумал Гавриил Абрамович. Надо больному до 10 вечера — работаешь до 10. Надо всю ночь — ладно, не спишь. Никакого геройства. Никаких надбавок. Просто ни у кого не было вопросов, почему, зачем. Если надо — значит, надо. Просто так никто не сидел.

Когда я приехала сюда, институт только год как существовал. Очень большие очереди были. По всем заболеваниям, самым тяжелым. Самые редкие патологии, которые тогда никто не умел лечить. И он работал точно так же. Единственная у него была слабость — он никогда не приезжал с утра. Часам к 10 только приходил на работу.

— А это не с утра уже?

— Ну, это уже позднее утро. Мы же с 8, а то и раньше уже на работе. А он «сова». Строгий был очень. Вообще мне трудно его описать словами. Ни на кого другого не похож. Абсолютно уникальный. Но веселый был. У него две собачки. И вот, помню, мы по работе что-то обсудили, и вот он говорит, когда всё закончили: сейчас я вам покажу! И начал играть на губной гармошке, а собачки пели. Пели!

— Он музыку любил?

— Да. Очень. Он относился к музыке трепетно. Вообще у него необычная была жизнь. Он ведь и в школу пошел в 11 или в 12 лет. Ну, в ауле, на Кавказе, в бедной многодетной семье с этим было не очень-то.

Но восьмилетку закончил. Поступил на рабфак мединститута. Стал травматологом-ортопедом. Распределили его в никому не известный зауральский городок Курган. И тут уже в его золотую голову пришла мысль создать этот аппарат. Но это еще что! Создать Школу, построить центр, сплотить коллектив, — это куда сложнее. Очень был требовательный. Ко всем. К себе в первую очередь. Помню его фразу: «Да вы что делаете? Вы же дискредитируете профессию!»

— Это он кому так говорил?

— Нам. Всем нам. Мы же молодые были. Мы все возле него крутились. Что-то не так сделали с больным, вот он и заводился с полоборота.

— Обидно было это слышать?

— От него — нет.

— То есть на него никто не обижался?

— Нет, кто-то, может, и обижался. Он же громко говорил, и как — громы и молнии метал!

— Эмоциональный был?

— Очень. Но вот знаете, он покричит, поругается, а потом спрашивает: «Ну, как я вас покритиковал?» Как можно на такого человека обижаться? Он был замечательный. Мы все его любили.

— Он был добрый в душе?

— Я считаю, да. Он очень уважал, любил, жалел больных. Вникал во все случаи.

— А сотрудников?

— А к сотрудникам был требователен. Но очень о нас заботился. Мы все у него получали квартиры. Сначала при общих кухнях. Потом улучшали условия. Сейчас проблема для молодых специалистов — где жить? Мы приезжали — никаких проблем не было. Меня поселили в комнату на двоих, потом дали через какое-то время всем отдельные квартиры. Мы все стремились сделать диссертации: всё-таки это научный институт, а не просто больница. Мы все росли благодаря ему.

— А вы так и остались верны принципам, которым он вас обучил?

— Я — да.

— То есть больной всегда прав, и нужно столько находиться на работе, сколько это потребуется?

— Да. Все мои врачи знают это.

— Так вы здесь мы можете дневать и ночевать?

— Ну, сейчас нет такой необходимости. Но в принципе конечно, столько, сколько нужно. Но что обо мне? Давайте о шефе. Он был очень одаренный от природы человек. Фраза: если человек талантлив, то талантлив во всём, — про него. Если бы он был дрессировщиком собак — он был бы самый лучший. Он показывал фокусы отлично, мы сидели, открыв рты. Когда на его юбилей я пригласила старшего Акопяна (а я всегда отвечала за культурную программу), он показывал фокусы не хуже Акопяна. Клянусь. И еще обладал очень большой силой внушения.

— Гипноз?

— Не могу сказать, что гипноз, но внушение — точно. У нас был пациент, 10-летний мальчик из Италии. Роберто Бьянки его звали. Ему ножки удлиняли. Сделали два аппарата. Ему было очень тяжело. Все его жалели. Мы все считали, что он, бедный мальчик, неходячий.

И вот шеф говорит: приходите в кабинет на разбор больных. У нас была такая традиция — приходишь на разбор с больным, с рентгеновскими снимками. Он говорит: пусть встанет. Мы смотрим друг на друга и на него. Два аппарата, удлинили ножки на 16 сантиметров в голени. Как тут встанешь?

— Это казалось невозможным.

— Да. Всем, только не ему. Он говорит так строго: «Ну-ка, быстро поставьте его на ноги!» И он встал. Мы опешили. А Илизаров говорит: «Ну-ка отойдите все!» Мы отошли, а он говорит: «Так, мы с тобой идем». И мальчик этот смотрит на него, смотрит — и шаг за шагом идет! Это было чудо.

— Почти как Христос. Встань и иди.

— Он обладал силой внушения. Он больным мог сказать, внушить, что нужно делать. И все его слушали и делали, как надо. У него много особенных свойств. Он был, конечно, очень строгий, мог поставить на место любого из нас. Но я теперь задним числом понимаю, что без этого мы, может, ничего бы не добились. Потому что все мы приходили после институтской скамьи, ничего не знали и не умели. Всё, что я знаю и могу, приобрела здесь. Я вот нигде больше в жизни не работала. 45 лет стажа, одна запись в трудовой книжке. И никаких сожалений.

Мы его называли «тятя». Знаете, как-то по-христиански, как будто бы кто-то дал такую кличку. Всегда за глаза… Он однажды услышал. У нас был малый зал, там какая-то конференция, он идет и слышит — тятя, тятя… Побаивались, если честно. Не могу сказать, что боялись. Но побаивались точно.

— Он услышал — и что?

— Ничего, хихикнул. Не ругал. Единственное, из-за чего можно было с ним поссориться — это больные. А вообще он очень страдал от того, что хотел, чтобы всё быстрее делали, чтобы все защищались, чтобы институт развивался не только с точки зрения клиники, но и науки. Трудно было пробиваться, очень трудно. Не давали, препятствовали. Говорили — слесарь. Деревенский кузнец.

— Его так называли?

— Да, в те годы. В 60-е, в 70-е уже нет. Поначалу страшно травили. В каком-то Кургане какой-то врач, выскочка...

— Знаю, у него кандидатскую сразу за докторскую засчитали.

— Да, ему уже было за 40. Защищался в Перми. Я, кстати, тоже там защищала свою докторскую. У него был действительно большущий труд, он сейчас у нас в библиотеке. И там диссертационный совет всё это выслушал, подвёл итог и предложил утвердить сразу докторскую.

— Ну, и после этого, наверное, пришло признание?

— Признание пробивалось в течение всей жизни. Всегда всё шло трудно, через преодоление. Вот он получил Ленинскую премию в 1978 году. Казалось бы, радуйся. Но нет — и тут спокойствия не наступило.

— У него вроде бы две Ленинские премии?

— Одна. Ленинская премия бывает только одна. У него три ордена Ленина. Я помню, когда его первый раз представляли на профессора, на ученом совете мы голосовали, а в Москве всё не утверждали. Хотя были ученики, были труды и все прочее. Сложная жизнь у него была. Москва тяжело воспринимала, что в каком-то Кургане кто-то сделал больше, чем они в своих больших институтах. Он добился всего, институт этот построил — и умер… В этом году было 25 лет, как он ушёл. Тяжелый год. Часто о нём вспоминаю.

— Умер он достаточно молодым, в 71 год.

— Инфаркт у него был, диабет. Всё это, как вы понимаете, не от хорошей жизни. Но он никогда не жаловался. И относился к своему здоровью очень халатно.

— Себя на других тратил?

— Да. И я такая же. Не очень люблю людей, которые только занимаются своим здоровьем. То там лежат, то тут.

— Анна Майоровна, но ведь о своем здоровье тоже подумать надо.

— Ну, наверное, надо.

— Но по врачам не ходите, только по пациентам?

— Это точно. Не потому, что не болею, а потому, что не люблю этого. И шеф был такой. Удивительный, яркий. Я считаю, и не только я, сейчас многие говорят: очень жаль, что мы при жизни не смогли получить Нобелевскую премию, потому что единственный был такой хирург — Илизаров. Много талантливых ученых, врачей, но Илизаров со своим методом был особенный. Сколько уже лет прошло, а метод Илизарова остается признанным и востребованным во всем мире.

Единственное, что настораживает: нас тут осталось мало, которые долго работают. Надо успеть всё передать молодым. Не только профессию — вот этот дух, это отношение к больным. Ведь у нас тут Мекка травматологии и ортопедии. На моих глазах приезжали итальянские, американские врачи учиться. Создали кафедру, опытный завод при институте. Здание вот это чудесное построили. Я тогда много работала на субботнике, и все мы работали, все пытались по кирпичу его поскорее построить. Обратили внимание, какой необычный проект?

— Необычный. Снежинка.

— Он его привез из Ленинграда. Радовался, как ребенок — смотрите, снежинка!

— Он нетерпеливый был человек?

— Да, он был такой. Помню, водили его по корпусам, по блокам. Этот блок самый первый, где мы с вами сейчас разговариваем. Потом второй появился, третий. Стулья, на которых мы сидим, помнят Илизарова. Вот этот, на который вы сели, — как раз его стул.

— Да вы что!

— Да. Вот как вам повезло. До сих пор все целы. Это все навечно. Ну, может, поменяли обивку. Но в принципе шеф любил всё основательное. Красивое, прочное. Хотя он из бедной семьи и к деньгам относился очень своеобразно. Он такой был…

— Прижимистый?

— Да. Не любил тратить зря, не мог транжирить. У него семеро братьев и сестер было, и он старший.

— Простая семья, жили бедно, никаких гениев не было вроде бы… Как же он таким получился?

— Он самородок. Гений. Как Ломоносов, как Федоров, наш офтальмолог. Они, кстати, дружили. Федоров к нам приезжал. Они хорошо друг друга понимали. Обоим непросто пришлось.

— Анна Майоровна, вы сказали о силе внушения Илизарова. Наверное, он этим пользовался не только в общении с больными, но и с начальством?

— Конечно. Он уговаривал. Убеждал. Ничего бы этого не было, если бы не он. Кто бы знал Курган, если бы не Илизаров! Мы все ему бесконечно обязаны.

Н.М. Клюшин, руководитель клиники гнойной остеологии, доктор медицинских наук

— Наша клиника гнойной остеологии — одна из крупнейших в составе Центра и крупнейшая в мире. В состав ее входят три отделения по 45 коек, 135–150 больных лечится у нас ежедневно. Существует уже почти полвека. В 2019 году отметим юбилей.

— Одна из старейших в Центре?

— Да. 49 лет назад был приказ министра здравоохранения Советского Союза, и по просьбе Илизарова было открыто наше отделение на 35 коек. Постепенно оно переросло в два, в три, и вот сейчас это полноценная клиника гнойной остеологии.

— Вам не сокращают койки, как это сейчас принято?

— У нас койки сокращать с позиции государства невыгодно, потому что некуда девать этих больных. Они не находят нужных врачей по месту жительства. У нас около 90% пациентов из других регионов. На сегодня опыт лечения — более 17 тысяч пациентов с инфекцией. А инфекцию, в отличие, положим, от переломов, не везде могут лечить, к сожалению. Обстоятельств, которые препятствуют хорошему излечению, много. Есть организационные проблемы, проблемы нечувствительности микрофлоры.

— А как же вам удается преодолеть все эти проблемы?

— У нас созданы буквально все условия для того, чтобы преодолеть эти проблемы. Во-первых, организационные. Все наши больные изолированы. Внутри каждого отделения пациенты концентрируются в отдельные палаты по виду микрофлоры. То есть нет взаимного инфицирования и утяжеления воспаления.

— А собственно воспаление как вы побеждаете? Особенно в случае антибиотикорезистентности.

— Воспаление мы подавляем за счет того, что существуют авторские технологии, которые были созданы еще при Гаврииле Абрамовиче, а сейчас совершенствуются и продолжаются. Это радикализм удаления гнойной инфекции, хирургическая санация. После этой санации сам очаг удаляется с «корнями». Хорошо фиксируется аппаратом внешней фиксации, и затем этот дефект замещается по методике Илизарова. В процессе замещения повышаются бактерицидные свойства тканей в сегменте, который мы оперировали. То есть, здесь реализуются не только антибиотики и какие-то воздействия, а внутренние резервы организма для построения собственного костного регенерата и подавления гнойной инфекции. Это уникальная в своем роде технология, которая вот уже более полвека существует, и ничего подобного больше не создано, и в ближайшее время, я думаю, создано не будет. Наши оппоненты всегда говорят, что наше лечение длительное. Но в стационарах лечение не длительное. Люди обычно лечатся в амбулаторных условиях и самостоятельно подкручивают аппарат по одному миллиметру в день — замещают этот дефект. Если возникают какие-то проблемы, сейчас возможности связи не ограничены.

— То есть с этим аппаратом можно жить нормальной жизнью, двигаться, обслуживать себя.

— Да. Вот сейчас пациент из Африки, который длительное время у нас лечился, собирается ехать домой. Мы его прооперировали месяц назад, теперь выписываем. Нет никаких противопоказаний. Он увидел, как ухаживать за аппаратом, чтобы не нанести себе вреда.

— Как долго он должен находиться в таком состоянии?

— В этом режиме — около четырех месяцев. А потом к нам приедет для демонтажа аппарата. В нашем подразделении в свое время лечился Валерий Брумель, чемпион мира по прыжкам в высоту. Методика, о которой мы говорили, тогда вернула его в спорт, и он взял новую высоту. Мы вылечили у него гнойный остеомиелит, восстановили двигательную активность, заместили дефект.

— Это была спортивная травма?

— Нет. Мотоциклетная. На мотоцикле получил тяжелый открытый перелом. Длительное время лечился в Москве. Перенес все имеющиеся виды лечения травматологических больных, но с остеомиелитом не могли справиться, сращение не наступило. И Гавриил Абрамович его здесь успешно прооперировал. Это было в 80-е годы прошлого века.

— Какие еще у вас были уникальные случаи?

— У нас уникальные случаи ассоциируется со сложностью. Успешностью выхода из сложной ситуации. Была у меня девочка пять лет назад. Приехала с Севера. Ей семь лет тогда было. Также по поводу гнойного остеомиелита её долго лечили в Германии. Там срастили ей кость по нашей методике, но восстановить её немцы не могли. Направили к нам, и в сопроводительном письме так и написали: направляем, мол, к авторам методики, чтобы они справились с этой проблемой. Мы девочке заместили дефект, и сейчас она ходит, ножка не отстает в росте. Она выросла, и в подростковом периоде начала участвовать в спортивных соревнованиях. Посылает нам фотографии, у нее куча медалей, дипломов. Приятно.

— То есть ей это не противопоказано.

— Нет, наоборот. Тут успех в том, что при серьезном дефекте мы смогли всё заместить и полностью восстановить. Столько времени прошло, и успех этот остается. Нормальный ребенок растет.

— К тому же у детей высокий метаболизм и хорошая регенерация.

— Конечно, эти пациенты самые благодарные в определенном смысле. Регенерат хорошо формируется. Психологически они лучше переносят лечение. Кстати, мужчины хуже всё это переносят, чем женщины и дети.

— Применяется ли у вас удаленное консультирование пациентов?

— Да, весьма активно. Наш метод динамичен. Мы прошли определенный этап, наладили динамику, и остается только контролировать. Поэтому больной зачастую справляется с этой задачей, связывается с нами по поводу всех своих ощущений, задает вопросы по скайпу, сбрасывает рентгенограммы, фотографии сгибания-разгибания, видео — как ходит. Доходит до того, что один наш пациент присылает нам видео, как он прямо в аппарате рыбу ловит, стоя по щиколотку в воде.

— С ума сойти! То есть в аппарате можно даже рыбачить.

— Лучше бы этого не делать. Но есть такие. Настолько себя комфортно чувствует, что не боится.

— Вообще существуют ли какие-то ограничения с аппаратом?

— Конечно. Есть ограничения. Например, температурные: надо его хорошо закрыть, чтобы не было переохлаждения.

— А перегреть нельзя? В Африке, например?

— В Африке, я думаю, ничего страшного не случится. Например, в Индии сколько мы ни были, — больные вообще спицы не перевязывают. Ходят открыто. Индия в этом смысле — особенная страна. Они ведь пьют воду из Ганга, где моются сами и где бродят животные. И никаких нагноений или кишечных инфекций. Не исключено, что за тысячелетия у них выработался особый врожденный иммунитет. Чем цивилизованнее страна, тем человек беззащитнее в естественных условиях.

— Вам довелось работать с академиком Илизаровым. Какие остались воспоминания об учителе?

— Гавриил Абрамович и люди такого уровня — это настоящее явление. Не просто человек, а явление в здравоохранении, в истории вообще. Не зря наш журнал называется «Гений ортопедии». А метод Илизарова за его интуитивность, мастерство и драйв называют джазом в ортопедии. Нашей методике уже полвека, а она жива, используется и развивается. Мало того: у нас учатся другие страны. Например, недавно несколько наших ребят уехало в Китай, будут проводить там мастер-классы. Они у нас тоже побывали. География метода расширяется.

— В Китае не создают своих имплантов?

— Они пытались это сделать, но, к сожалению, все созданное до сегодняшнего дня, не приживается. Ортопеды и травматологи приходят к выводу, что на сегодня самый лучший трансплантат — собственный, из собственных самый хороший — на питающей ножке, то, что говорил Илизаров. За это время, за 50 лет никаких сдвигов в этом направлении не произошло.

— Как вам работалось с Илизаровым?

— Работать с ним было непросто. Очень требовательный был. Иногда провоцировал на какие-то эксперименты. Вот, например, у нас одна из методик — остеотомия через очаг. Вообще если ортопеду или травматологу сказать, что мы сделали остеотомию через гнойный очаг, потом из него сформировали регенерат, то меня многие не поймут. Скажут: как можно такое сделать? Это самая крайняя ситуация.

Подобные ситуации у нас случаются часто. Скажем, сегмент — голень. Резецировали гнойный процесс, убрали гнойник, где-то 10–15 сантиметров отступили, и за эту же сессию делаешь остеотомию, то есть нарушаешь целостность кости. Рядом. Общая хирургия такое не приемлет. Если, положим, планового больного берут на какую-то операцию — скажем, резекцию желудка, — и если на носу вскочил прыщ, то больного с операционного стола возьмут и не будут оперировать. А здесь — буквально рядом. Но оказалось, что эти внутренние резервы организма при выполнении нашей технологии настолько велики, что практически осложнений после этих вмешательств нет. Если технология соблюдена.

— А он это всё опытным путем понял? Или интуитивно?

— Здесь, вы знаете, всё сочеталось. Это Божий дар, во-первых. А во-вторых, он увидел его в себе и как-то следовал этому. Не боялся. Это очень важно — не бояться. Ведь тут был синтез всего: наука, практика (а он много оперировал), регенерировал эти идеи, и в принципе всё, что он создавал — сегодня живет и развивается. Это всё построить за одну короткую жизнь — невероятно. Это очень сложно. Сейчас финансируется здравоохранение в основном сверху. А здесь всё было снизу. В захолустном Кургане.

И, знаете, у нас всё было необычно. Даже структура. У нас в стране были какие отделения — травматологическое, ортопедическое отделение, детское и взрослое. Вот такая была структура во всех учреждениях Союза. А здесь Илизаров по другому пути пошел. Кисть отдельно, стопа отдельно. И представляете, какие ребята умельцы, если каждый день видят эти пять пальцев на руке и только их умеют оперировать. Хирургу, проработавшему 40 лет, не встречается столько этой патологии, сколько за год видят они. Специализация травматологии дала свои результаты. Опыт. Оборот. Качество лечения. Это всё было оправданно. Сейчас у нас эти объединения в клинике — продолжение того направления. Единая доктрина. Оптимальный подход. Лучшее качество лечения в более короткие сроки и в комфортных условиях для пациента.

Потому что пациенты — они ощущают обстановку. Если всё получается, это значит, во-первых, люди выздоравливают, доктора не напряженные, а как-то, знаете, более приближенная к домашним условиям обстановка — это тоже очень важный психологический момент.

И очень важен человеческий фактор. Например, гнойное отделение. Тут очень строгий эпидемиологический режим. У нас же идет строгий контроль, как в чистых отделениях. Все эти усилия, которые потрачены на создание таких особых условий, окупают себя. Очень важно.

— Николай Михайлович, ведь таких гениев, которые изменили всю историю медицины, очень мало. Пирогов, Войно-Ясенецкий, Федоров, Илизаров... Есть ли сейчас, среди ныне живущих, такие гиганты? Как вы думаете?

— Я пока никого не вижу. Вероятно, это закономерно. Потому что такие люди рождаются не часто. Вот это сочетание — дар Божий и умение им воспользоваться, направить в нужную сторону, реализовать себя, — встречается крайне редко. Хотя, в общем-то, жизнь у таких людей обычно трудная и короткая. Гавриил Абрамович, к сожалению, тому подтверждение. Он всегда болезненно реагировал на окружающую несправедливость. Это не прибавляет лет жизни.

— Чему вы лично научились у Илизарова?

— При нём я был начмедом. Всех самых сложных больных он лично разбирал. И вот, пока его ждем, думаем, как преподнести, где акценты сделать. Иногда кажется — да чем тут поможешь? Но приходил Илизаров — и безвыходных ситуаций не бывало никогда. Ни разу. Это просто удивительно, но факт.

— То есть он не мог сказать: мы не можем помочь этому человеку.

— Никогда. И здесь у меня сложилась такое же отношение. Часто, когда ситуация непростая, я думаю: а что бы здесь сделал Илизаров? Я себя по нему меряю. Я знаю: он бы нашел выход. И мы тоже всегда находим. Еще никому из пациентов нашего профиля мы никогда не отказывали. Самых сложных берем. И всегда находим возможность хоть какую-то помощь оказать. Пошагово. Постепенно. Улучшить ситуацию. Ставим какую-то цель и потом ее выполняем. Не надо искать причин отказа пациенту.

— Надо искать способы помочь.

— Да. Я вам назвал сухую цифру — 17 тысяч пациентов — это уникальный опыт, не имеющий аналогов в мире. И где бы мы ни были за рубежом, а нас часто приглашают в командировки и заграничные поездки, всякий раз мы подучаем подтверждение нашей уникальности. Вот США. Клиника стопы на 25 коек. Центр гнойной остеологии в Англии — 45 коек. У нас в три раза больше. Поэтому мы так востребованы. Очередь у нас на все три отделения, и мест на первый квартал уже нет. Работа идет таким образом, что каждый месяц, каждый год у нас темпы увеличиваются. Вот, например, в позапрошлом году мы 900 больных выписали, в прошлом — 1110. Нынче — 1250.

— А кадры? Дефицита нет?

— Кадры — это после метода второе достояние нашего подразделения. Они здесь самые лучшие. Очень хорошие ребята, наша гордость и радость.

— Где же вы их берете?

— Слава Богу, существует клиническая ординатура. Молодые люди приезжают после окончания вуза — Тюмень, Челябинск, Омск, Екатеринбург, Пермь. Раз они приехали учиться — значит, это люди, уже склонные к этой специальности, и они должны обойти все отделения. Сначала они проходят, ориентируются во всём. Потом мы выясняем склонности, что им нравится. А чаще всего они сами проявляются, говорят, что я бы хотел вот здесь работать. Если позволяет нам штатное расписание — берем.

— У вас еще и конкурс есть?

— Конечно. Берем самых лучших. Причем мы смотрим их в работе. Характеристика откуда-то, ходатайство, блат роли не играют. Только то, как человек себя сам проявил. А вот в процессе работы есть несколько моментов. Это и любовь к профессии, и адаптация в коллективе. То есть комфортно человек себя чувствует. В самом деле, если хочется идти на работу, даже на тяжелую — это здорово. И при этом еще врачи пишут диссертации, делают доклады, анализируют результаты своего труда, стремятся публиковаться в печати, ездить на конференции. Растут. Это ведь замечательно.

— Вам по-прежнему хочется идти на вашу тяжелую работу?

— Да. Я даже не представляю себя без неё.

— Ну а вечером — домой?

— Очень. У меня в этом плане полное равновесие. Наверное, я счастливый человек… Да и все мы тут — счастливые люди.

Беседу вела Наталия Лескова

Фото Андрея Афанасьева