Алевтина Фёдоровна Бровкина – выдающийся отечественный врач-офтальмолог, основатель Школы онкоофтальмологии, лауреат Государственной премии СССР, доктор медицинских наук, профессор, академик РАН, заслуженный деятель науки РФ. А. Ф. Бровкина является автором более 420 научных работ, из них 18 книг, монографий и учебников для студентов медицинских вузов, в том числе, увидевших свет в нашем издательстве МИА. Под ее руководством выполнено 32 кандидатских и 10 докторских диссертаций по офтальмоонкологии и орбитальной патологии.

Алевтина Фёдоровна – член Президиума общероссийской Ассоциации врачей-офтальмологов, член Московского научного общества офтальмологов, член редколлегии ряда профессиональных журналов. А ещё она – неутомимая труженица. 30 июня она отметила очередной день рождения – 89 лет, и в этом не самом юном возрасте она продолжает оперировать, консультировать больных, преподавать. О возрасте говорить не любит, ругается, когда ей напоминают о прошедших годах. Старости не существует, уверена профессор Бровкина, если сам себя не чувствуешь стариком. А она действительно молодая – эмоциональная, деятельная, неунывающая, с горящими, как в юности, глазами, уверенная в том, что никогда нельзя опускать руки, и тогда всё в жизни получится.

– Алевтина Фёдоровна, когда вы поняли, что именно офтальмология станет вашей профессией?

- В офтальмологию я пришла в 19 лет, когда, учась в медицинском институте, пошла в студенческий кружок. Даже не считайте, сколько лет прошло! Напишите просто – всю жизнь в офтальмологии. Надо сказать, меня увлекало ещё акушерство как таинство появления на свет новой жизни. Но всё же офтальмология победила. И жалеть об этом выборе не пришлось никогда.

– Давайте вспомним то время, когда вы, молодой доктор наук, организовали первое в стране отделение онкоофтальмологии. С чем была связана такая необходимость?

– С тем, что никто этими больными специально не занимался. Самое первое направление онкоофтальмологии в СССР организовали офтальмолог Людмила Алексеевна Терентьева и рентгенолог профессор Памфилова. Это были два блестящих специалиста, работавших в Одесском институте глазных болезней и тканевой терапии. У них впервые в стране появились онкоофтальмологические койки. Это были настоящие энтузиасты.

Параллельно этой темой стали заниматься и мы, и на базе Московской глазной больницы, где я тогда работала, появилось это направление. Почему я этим стала заниматься? Мне было интересно. Первые мои работы были посвящены раку кожи век. Как я сейчас понимаю, это были такие детские ещё публикации. Но работала я очень увлеченно. Потом у меня всё шло прицельно. Скажем, никто не занимался патологией орбиты. И я стала заниматься диагностикой патологий орбиты. По клинике очень трудно поставить правильный диагноз, и я стала с этим разбираться. Так получилась кандидатская диссертация. Однако существующей методики мне показалось мало: она отвечала не на все вопросы. И я начала ходить в институт нейрохирургии, общалась с Марком Борисовичем Копыловым, задавала ему много вопросов, и он сказал: не буду отвечать, занимайся сама.

– Сурово!

– Нет, он был очень мягкий, чудный человек. Мне вообще очень повезло с учителями. Докторская у меня была уже на тему патологии орбиты. Ну а потом уже появились онкологические больные. Когда я пришла в институт Гельмгольца, там директором была Ксения Васильевна Трутнева, и она мне очень помогла. Удивительный, интеллигентный, обаятельный человек. Она из ничего при территориальных трудностях в институте, при штатных сложностях создала сначала онкологическую группу, а потом потихонечку это выросло в отделение. Появились ученики, соратники.

- Знаю, что у вас было не просто первое в стране онкоофтальмологическое отделение, а целая разветвленная сеть таких центров по всей стране.

– Когда уже появилось отделение, я решила пойти к Борису Васильевичу Петровскому, который был тогда министром здравоохранения. Мы с ним в 1975 году оказались в одной делегации на конгрессе хирургов. Познакомились. А потом, когда вернулись, я записалась к нему на прием, и он меня принял. Я рассказала о своей задумке. И вскоре вышел приказ, согласно которому были созданы центры, или ячейки онкоофтальмологии по всей стране. Алма-Ата, Ашхабад, Ташкент, Тбилиси, Минск…. Девять таких ячеек мы создали. Я повсюду ездила, разговаривала с руководством местного здравоохранения, проводила учебу, принимала больных. Длительное время мы с ними были в контакте. Многие врачи, которые тогда начинали, стали кандидатами, докторами наук. Время было интересное.

– Существуют ли сейчас в нашей стране подобные структуры?

– Нет, к сожалению. Всё развалилось вместе с Советским Союзом. Единственное – в Челябинске работала профессор Ирина Евгеньевна Панова, и её заинтересовала онкоофтальмология. Потом на базе онкодиспансера она создала великолепную ячейку онкоофтальмологии. Ирина Евгеньевна потом переехала в МНТК микрохирургии глаза в Питер, а на Урале остались её ученики, она их патронирует, следит за их работой. Я уверена, что сейчас она и в Питере создаст такую ячейку. Ей трудно, но она упорная и не отступится. Не в обиду моим коллегам – у нас все кидаются делать то, что модно. Особенно это касается хирургии. А онкоофтальмология – это трудно. Это не просто выявить и прооперировать пациента: надо беседовать с ним, с его родственниками, чтобы у него дома была психологически комфортная атмосфера, чтобы никто там не ныл, а верил и поддерживал. У каждого москвича, который этим страдает, есть свой врач, который его ведет, направляет, поддерживает.

– Такое существует только в Москве?

– Про другие города не знаю. Могу сказать только про нашу глазную больницу. Правда, её сейчас в процессе модного ныне объединения сделали филиалом Боткинской больницы. У нас же сейчас глобализация. Во всем мире от идеи глобализации отказываются, у нас же все этим увлечены, хотя ясно, что ничего хорошего из этой затеи не получится. Думаю, обязательно будет деглобализация и у нас. Только вот как бы за это время многого ценного не растерять... А ведь наша глазная больница – старейшая в Москве, ей скоро будет 200 лет. Она была создана по указу императора. Именно тогда стало ясно, что необходимы глазные врачи, и была создана одна из первых в мире специализированных клиник. Денег не было, и вся Москва несла туда утварь – подушки, кровати, одеяла – чтобы создать такое учреждение. Достаточно сказать, что Владимир Петрович Филатов проходил подготовку в этой больнице.

– Можно ли сказать, что в вашем отделении сосредоточена вся Школа российской онкоофтальмологии?

– Нет, конечно. У меня есть ученики, которые сейчас работают в Институте Гельмгольца, где я когда-то начинала развивать это направление. Им нелегко. Когда я создавала это направление, то чувствовала свою востребованность во всей стране. Люди понимали, что это нужно. А сейчас мы дотационные, на нас деньги не заработаешь. Все считают: а сколько стоит, чтобы этот человек прожил ещё пять или десять лет? А выгодно ли это? Это огорчает. Но отделение хорошее, есть там и детское направление. Я люблю работать с детьми, хотя сейчас уже не приходится. Помню, дед мне привез из Монголии внучку, и оба по–русски ни бум-бум. Девочка звала меня «тётя дохтур». Сейчас уже, конечно, взрослая стала.

– Она вам пишет или звонит?

– Нет. Хотя есть и такие, кто не забывает. Вот на-днях звонила Женечка, поздравляла с днем рождения. Ей было 18 лет, когда я прооперировала у неё опухоль. Потом она прислала мне фотографию и написала, что выходит замуж. «Оказывается, – пишет, – у меня красивые глаза!» Потом дети пошли. Сейчас она уже бабушка! Больше беспокоят те, кто не отзывается. Любой врач думает о том, помог ли ты этому человеку. Что с ним было дальше? Если он жив, здоров – нет ничего радостнее для врача.

– Много ли в офтальмологии онкологических больных?

– На этот вопрос точного ответа не существует. Конечно, есть статистика. Но что это такое? В 1978 год в Куйбышеве, сейчас это Самара, проходила конференция, посвященная юбилею любимейшего мною офтальмолога, профессора, академика Тихона Ивановича Ерошевского. Удивительный был человек. Выдающийся педагог и врач. И там выступал президент ассоциации офтальмологов Бельгии. Тогда был период, когда все увлекались микрохирургией, и тогда же появилась статистика. Все считали проценты. И вот этот выступавший бельгиец тогда сказал великолепную фразу: «Дамы и господа, статистика – это дама в бикини. То, что нужно, показывает, что нужно, – скрывает». Так я с тех пор к статистике и отношусь. Какова частота, например, внутриглазных меланом? Я вам скажу – а я не знаю, потому что поголовное обследование пациентов на одном и том же высоком профессиональном уровне не проводилось. Больные приходят либо случайно выявленные, по поводу каких-то других причин, либо сами приходят, потому что заболело, плохо стало. И то не всегда обнаруживают. Поэтому истинной частоты нет. Но если взять ту статистику, какую мы имеем, то есть каждого больного, которого к нам направили и мы подтвердили диагноз опухоли, то мы официально заносим его в городской канцерорегистр. Эта статистика есть. Она колеблется.

С опухолью одной локализации у нас за последние 15 лет – от девяти до 13 случаев на миллион городского населения. Редко это или часто? Можно считать как угодно, но жизнь каждого из этих людей будет зависеть от того, насколько рано ему поставят правильный диагноз и начнут лечение. Маленькая опухоль – будет жить и пять, и 10, и 15 лет. Дальше мы не загадываем. Я не могу быть на сто процентов уверенной, что операция и последующее лечение приведут к выздоровлению. Медицина не имеет стопроцентных методов. Всегда есть риск осложнений. Но я точно знаю: не пролечу – умрёт. И больной выбирает: вот вам весы, а на них – ваша жизнь. Решайте.

– Неужели кто-то не хочет лечиться?

– Это зависит от врача. Он должен быть психологом. Причем психологом добрым. Я каждого могу уговорить на операцию, если вижу, что она необходима. И каждого могу отговорить. Я не уникум. Любой хороший врач, который сопереживает пациенту и понимает, что ему нужно, должен это уметь.

– А каким будет качество жизни такого пациента после операции?

– Нормальным. Качество жизни у человека ухудшается, когда его плохо диагностируют и плохо лечат. Бывает ли, что в результате лечения человек теряет какой-то орган? Да, бывает. Но я считаю, что жизнь всегда ценнее всего остального. А для этого нужна хорошая работа с больным. Ни в коем случае не обслуживание больного! Я ненавижу это слово. Мы раньше лечили больных, а сейчас оказываем услугу. Абсолютно ненадлежащий, дурацкий термин, и пусть на меня не обижаются коллеги. Я выросла как врач в практическом лечебном учреждении, в глазной больнице. Сколько я видела там главных врачей! И всегда каждый тяжелый больной был предметом всеобщей заботы. Мы разбирали каждый случай, мы вели его, ежечасно были рядом. А сейчас – мы оказываем услугу. И при этом должны всегда думать о том, сколько заработаем денег. Ерунда какая! Так быть не должно.

– Вы продолжаете оперировать?

– Обязательно. Два раза в неделю. А перед отпуском оперировала каждый день.

– Какие случаи встречаются?

– Сложные.

– Все разные?

– Совершенно разные. Сейчас много говорят о введении стандартов. И в то же время провозглашается, что мы движемся к персонализированной медицине. Как одно может сочетаться с другим? Не может быть в медицине никаких стандартов. Каждый больной индивидуален. Каждый требует своего подхода и своего лечения. Да, внутри диагноза есть что-то общее, но каждое заболевание имеет свою специфику и свои особенности течения. Мы должны лечить не диагноз, а конкретного человека. Поэтому для меня нет неинтересных случаев. Есть задача, которую надо решить, и решить с максимальной выгодой для больного. Каждый больной неповторим. И каждый для меня – родной человек.

– Каких больных легче лечить?

– Легче лечить тех, кто верит в лечение. Очень тяжело лечить нытиков. Все они тяжелые, у меня нет лёгких. И для каждого из них своя болячка – самая сложная. Но для тех, кто оптимистично настроен, кто сотрудничает с врачом, любое лечение оказывается в разы эффективнее. Это очень важный вопрос.

– Давайте вспомним вашего супруга академика А.П. Нестерова, который также был в числе наших авторов.

– А что вспоминать? Я его никогда и не забываю. Аркадий Павлович был удивительный человек и выдающийся ученый, крупный специалист по глаукоме и близорукости. Он был талантливый хирург со своей хирургической Школой. Блестящий педагог, очень хороший муж, заботливый отец и дед. Все мы были окружены его любовью. Он был мягкий, мудрый человек и всегда умел сводить к шутке все наши внутренние споры и разногласия. С ним было легко и надежно.

– Знаю, ваши потомки тоже пошли в медицину. Это так?

– Нет, дочка и зять у меня физики. А вот внуки – да, оба медики. Внучка Алевтина (в детстве она называла себя «Алевтина Вторая»), которая, как все говорят, очень похожа на меня и внешне, и по характеру, тоже стала офтальмологом. Я ею горжусь. Она прошла обучение в Институте глазных болезней, закончила там ординатуру, аспирантуру, защитилась и сейчас работает с большим интересом.

– Это под вашим влиянием?

– Нет, она очень самостоятельная, целеустремленная девушка. Хотя дверь в эту науку я для неё приоткрыла. Алёна была в девятом классе, когда я впервые привела её в больницу. Она мне помогала на каникулах как санитарочка. Ей понравилось. А внук пришел на операцию и «поплыл». И я решила: ну всё, Сережка не сможет. Но в результате он выбрал самую сложную хирургическую специальность – травматологию. Он тоже молодец, закончил аспирантуру, защитился и работает в одной из столичных больниц практическим врачом. Хороший врач. Больных любит, а это самое главное. Алёна же пошла в науку. Мне с ней интересно. Спорит со мной по медицинским вопросам. Это хорошо, пусть спорит. Значит, ей не всё равно.

– В одном из интервью вы говорили, что ученые делятся на исполнителей и фантазеров. Ваши внуки какие?

– Они почемучки. Я люблю почемучек. Из почемучек вырастают фантазеры. Вот ко мне сейчас пришли новые аспиранты. Кто-то просто выполнял тему как исполнитель, а кому-то этого мало. Есть у меня две девчонки, так они меня замучили своими «А почему?», «А как?», «А зачем?» Я едва успевала отвечать на их вопросы. Вот из них будет толк.

– Вы тоже фантазерка?

– Конечно. Но самые потрясающие фантазеры, с какими мне довелось дружить, – это Славка Фёдоров и Эрька Мулдашев. Это я их так зову, потому что мы дружны много лет, а вообще это крупные ученые, академики. Вот у кого идеи всегда фонтанировали, не иссякая! Но что важно – такой человек должен уметь признавать свои ошибки, иначе даже у самого замечательного фантазера ничего путного не получится. Святослав Николаевич это всегда умел. Удивительного мужества был человек. Как жаль, что его рано не стало.

– Мне было бы трудно этого не делать. Не представляю, как можно жить, не трудясь, если есть силы, умение, опыт, который надо передавать другим. Мне интересно работать, интересно жить. На покой я не спешу. К тому же я еще не весь мир посмотрела. Вот недавно была на научной конференции на Камчатке. Боже мой, какая красота! Говорят: увидеть Париж и умереть. Да что там Париж по сравнению с этой потрясающей природой! Я была почти везде. Не была только в Австралии и Китае. Вот там обязательно хочу побывать.

Беседу вела Наталия Лескова.

Фото из архива А.Ф. Бровкиной.